МЕМУАРЫ НА ЗАВТРАК
цикл рассказов


Первая коллекция

    Решила собирать гусениц.
    Не бабочек, не мух и жуков. Нет. А гу-се-ни-цу: чревообразную личинку бабочки да еще с парами ног. Рук по своей непредсказуемой забывчивости природа этой личинке не выделила. Да впрочем, зачем ей руки - заважничала бы и в бабочку не пожелала превращаться. Нет бабочки - нет энтомологии, нет... Набокова. А Владимира Владимировича я любила. Поэтому хорошо, что у гусеницы дневного павлиньего глаза не оказалось рук.
    Мне нравится коллекционировать гусениц.
    В коробочках из красного дерева лежат личинки будущих леди баттерфляй, оттеняя свои нежные тельца на вишневом бархате в цвета утомленной радуги. Великолепие недовершенного, пойманного жадными пальцами в момент воплощения образа. Только подсказка для воображения и сладостное томление под сердцем. Чувство фата-морганы, когда красота гадкого утенка так и не обрела форму, не прозвучала в лебедином крике. Моя коллекция совершенно не научна.
    Помимо мимолетного запоминания гусениц я не желаю никакой систематизации, даже названий нет. Только изящный изгиб спинки, упругость ворсинок, тона раскраски, мое ощущение их вредности, местонахождение при нахождении и характер поглощения зелени (флегматичное жевание или прожорство сангвиника).
    Вот целый час сижу возле рахитного кустика черной смородины и наблюдаю, как угольно-пятнистые разрушительницы с гуттаперчевым кокетством дырявят сморщенные, но жилистые листья и впадают в послеобеденный транс. Их вредительство кажется бескорыстным и оправданным гибелью в клюве трясогузки.
    А затем я побежала пить чай. С вареньем, черносмородиновым.

назад, к текстам


часть 1

Дорога

    Промозглый утренний воздух вылепил мостовые городка из комков дерна, глины и навозной жижи. На окраине захрипели петухи, и в детские сны вползли со всхлипом чернильные кляксы. Вразвалочку протарахтел по проспекту Ленина грузовик, бренча железным скарбом по деревянной обшивке кузова. Газанув у желтушного здания горисполкома, полуторка свернула направо по направлению к кладбищу. Сегодня хоронили доктора Николая Ильича Фабера.
    Жители Волочка знали доктора Фабера с незапамятных времен. В те времена, когда на Троицу развеселых девчат, а теперь сухожильных обветренных старух, слободские ребята впервые целовали в березовой роще, он уже принимал роды у всех местных баб. Ходило поверье у волочковских рожениц: завяжет Фабер пуповину у первенца, вырастит дитя крепким и здоровым. И берегли бабы Николая Ильича, словно нательный крест. Спасли от погрома банды Хохлатого, прятали два года по подвалам да чердакам от зондркоманды СС, уберегли от чекисткой чистки. Жена начальника райотдела МГБ, бывшая как раз на сносях, пригрозила своему муженьку вообще не рожать, если доктора заберут. Благоверный решил не возражать супротив грозной своей половины.
    И вот теперь доктор умер. Это было так неожиданно, что никто сперва не поверил. Только увидев, как престарелая сестра Фабера, кутаясь в черный плед, неуверенно брела во флигель больнице, где размещался морг, волочковцы заплакали от обиды на Высшие силы. Казалось, Фабер должен быть бессмертным. Пол-города считались его крестниками. Народ без всякого сговора стал готовиться к похоронам. Тихо, слажено, не помешали ни партия, ни органы. Доктор, не считая дряхлой сестры, жил бобылем. Многие желали приготовить его в последнюю дорогу, но, опасаясь пустой толкотни, все хлопоты на себя взяли городские старухи.
    Теперь доктора хоронили. В полдень вереница людей потекла по главному и единственному проспекту города, мерно и медленно раскачиваясь из стороны в сторону. Молча продвигались на кладбище. Горожан собралось как ни на одной демонстрации за многие годы советской власти. И даже пропитанный насквозь пьяными парами Федька Коробов явил всем на удивление трезвый и облагороженный чистой рубахой вид. Двое залетных командировочных застыли на краю тротуара, наблюдая, как протекает мимо них эта тихая процессия. Переминаясь с ноги на ногу, они потушили свои окурки и неожиданно для самих себя вытянулись по струнке.
    Впереди несли гроб с телом доктора Фабера. Восемь согбенных старушечьих спины несли его на растянутых белых полотенцах, вышитых красным крестом. С детской уверенностью надеялись старухи, что душа доктора уже достигла райского притвора, и молили Николая Угодника и Святую Варвару безболезненно провести чрез суровую охрану Петра сего праведного еврея.

назад, к текстам

Всхлип

    По ребру ладони полз паучок, задирая лапками седые волоски на коже. Пушистая бороздка в преломлении солнечного блика вздымалась пеной морской - след парохода. Того парохода, припомнил вдруг человек. Нервно хлюпал кормой, зарываясь в радужные от солярки балтийские волны, а сверху сыпались крупные капли дождя вперемешку с бомбами. Дряхлая посудина ворчливо пыталась улизнуть от погони мессера, но не смогла. Оглушенная взрывом, захлебнулась водой, изрыгнув мертвые и полуживые тела людей. Обожженные, измазанные гарью и пшенной кашей, которая совсем еще недавно варилась в большом котле прямо на палубе. И он был там. И помнит, как схватился за пустую бочку, отхаркивая соленую горечь, начал зачем-то стрелять из именного парабеллума. Но выстрелов не слышал. Только мощный рокот охватил его - рев бросившейся в атаку конницы под Перекопом.
    - Папа, пора постель переменить, - старик вздрогнул. Паучок свалился на паркет и забился в щель. Старик сердито пожевал губами. Его осторожно подняли и перенесли на кресло возле стола, заваленного пачками лекарств. Стопки газет недельной давности были запачканы чайными пятнами. Он машинально прочитал заголовок тезисов пленума ЦК о коренной перестройки народного хозяйства - закрыл глаза.
    Полгода назад у старика отказали ноги. Когда-то в рубке с деникенцами поручик в белоснежной тужурке прострелил ему из нагана правое колено. Через несколько секунд тужурку офицера пропитали маслянистые сгустки крови. Будто клубника в сливках, подумалось. А в марте сорок второго разворотило минным осколком левое бедро. Увидев рану, комдив изошелся таким сочным матом, что даже ординарец стеснительно закхекал. Генералу, конечно, было крайне досадно терять комиссара, мужик-то, кажись, не сволочь. А как знать, кого взамен получишь - наступление вот-вот.
    Да, старика подвели ноги. И мочевой пузырь. Теперь он ходил под себя как дитя несмышленое, и не чувствовал. Только пролежни на ягодицах жгли и мучили до пульсирующей боли в затылке. А в пыльном кабинете, где он попросил поставить железную кровать, зачем же диван портить, воздух пропитался мочевинными парами и даже от книг, казалось, исходил едкий запах. Он беспомощно теребил пальцами мочку левого уха, пока сын менял сумку для мочепускания и осторожно вытирал его вялый пенис. Черты лица старика, властные и жесткие, иссушила усталость, щеки и лоб залились восковым румянцем.
    Пани, пани Ковальски, пышногрудая Франческа. Как сладостно припал я к твоим соскам. Они, словно, устрицы под лимонным соком, таяли и оживали на моем языке. А я все не мог расстегнуть портки и задыхался от яблоневого духа, источаемого твоим телом.
    Старик зажмурился - в сиреневом сумраке замелькали искорки. Он и тогда видел огоньки, очнувшись на заплесневевшем полу погреба. Дрожал мелко, и все пытался выплюнуть ватный ком изо рта, хотя никакой ваты там не было.
    Просто долбанули хорошенько по темечку, когда решил провести агитацию красивой пани. Но вокруг верст на двадцать - рай пшеничный, а эскодрон червонных, ой как далеко. И вестового тюкнули. Или он шибче оказался? Э-эй, Федька!.. М-да, пани, пани Ковальски, Франческа с глазами цвета вишневой косточки.
    Опять отключился. А затем из утробы небытия льдина вытолкнула его - окатили ключевой водой из колодца. В небо растворилось рябое облачко. "Хорош, хорош, жеребец ебучий, - комэск вытирал шашку тряпицей из желтого плюша, - прямо в гнездо белых гадов вляпался. Ишь, карамболь удрючил!.." И его стошнило. Пани, пани Ковальски. Фраческа с перерезанным горлом.
    - Пап, почту принесли.
    - Положи на стол, ни к чему это... и отмени встречу, там из "Правды" собирались. Дождь пошел?
    - Нет еще, ветер по крыше...
    И старик уснул. Но ничего не увидел, только вспышки молний в свинцовой мути тревожили его сон.

назад, к текстам

А Б В

    Месть совершалась по-партизански быстро и неожиданно для непосвященных, но таких оставалось немного. Мордастыми уралами были забиты вязкие от дождевой прорвы дороги. Их паутинная сеть тянулась через болотную хлябь к секретному объекту, где обрели убийственную мощь пока еще невинные младенцы Анна, Борис, Вера - тупоголовая трехстволка в бетонно-стальной скорлупе, по сути - глобальные ракеты.
    Работы на площадке прекратились. Вскоре тут будут месить грязь только порыжелые боты ракетчиков. Рабочие, деловито покуривая и поплевывая, группками подтягивались к столовой, чтобы обмыть сдачу очередной точки. И водка щедро выплескивалась в стаканы. И шумно глоталась. Красные от ветра-насморка-сприта носы занюхивали сорокоградусную отраду пористым ржаным хлебом. Без счета щелкались консервные банки, из которых, смачно выпуская воздух, вываливались мягкие шматы розовой ветчины в слезках желтоватого желе. И папиросный туман в столовом бараке цеплялся за древесные занозы потолка. Веселье булькало в гортанях строителей, измотанных бредом соцсоревнований и Холодной войной. Но в темном кабинете начальник сопел в пыльные шторы, высматривая в наплывающих сумерках начало бунта.
    Гнев, давно и тайно клокотавший в снах, выскочил с безудержной силой. Так вырывается из глубин ила болотный газ. Так подземный улей выхаркивает огненную осу с боеголовкой вместо жала. Однажды выпадает джокер и зарвавшихся ждет расплата. Сегодня дождался один поганец при папахе. Комендант въелся в печенку своей фанатичной борьбой с принятием на грудь. А кому же не охота хряпнуть, отгорбатив двенадцатичасовую вахту в мерзлоте ракетного саркофага. Но страж правопорядка с опытом бывалого смершевца гнул свою линию. Беспощадно мордовались самые именитые. Бывшие фронтовики истекали кровавой слюной после разъяснительных бесед о вреде алкоголизма, проводимых дюжиной плечистых солдатиков-сверхсрочников.
    И вот теперь полковник направлялся в столовую, осторожно выдавливая хромовыми сапожками следы на размочаленной тверди. Гам. И хлюпали позади сапожищи отделения комвзвода. Смех. Дверь сипло распахнулась. Свист. Кувалдистые лапищи хватают полковника. Визг. Завалены на пол плечистые ребята. Хрип. И аз воздам, аз воздам, аз воздам!..
    Покров тишайшей ночи укутал стройку. Всякое движение затихло - жилые бараки мертвенно белели в темноте. И что-то едва копошилось в топкой тьме.
    Душа полковника скользко протиснулась наружу сквозь ушную раковину, что слева. В недоумении повибрировав, оторвалась от пупка и уселась на кончик правого носка сапога, устремленного косо вверх, в комьях багровой слизи. Тело обмякло. Боль исчезла, но остался вопрос. За что? За что мозолистые работяги, вдруг выкрутив ему руки, поволокли за ноги на пустырь, прочертив склизкий жирный след. За что колупали по его ребрам, ударяли в набат по заднице. Их стоптанные ботинки глухо отбивали какую-то немыслимую морзянку. За что тело его коченеет здесь, а бесштанная лупоглазая солдатня хрюкает в дерьме, отдраенные до синевы, но живехонькие.
    Под ложечкой тревожно натянулась струна. Оборвалась.
    Но душа его онемела от безысходности. За что?!
    Как теперь немощной взлетать к бледно-пламенному солнцу. Ибо не получив ответа, как она станет рапортовать ТАМ, где принимает последний доклад истинно главнокомандующий всего этого неуемно вывернутого в прорехи мира. Ведь может быть так, Анна, Борис, Вера? Ведь обязано быть так. Ведь...

назад, к текстам


часть 2

Мандарины

    В городе царит ломкий холод, больно задирающий дыхание. Цепко прищучивает щеки, уши, пальцы рук и ног до пугающего онемения. Спасала чугунная плита. Будто заплата на ледяной твердыне, скрывающая разлом. Земное нутро неустанно изрыгает раскаленное само себя, но наружу выплевывает лишь отрыжку, отчего вся сила - только несколько струек пара. Жадина. Зато плита хранит тепло утренней растопки. Подкорми ее: две ножки большого круглого стола и три горсти угля.

    Петьке повезло. Ему удалось пролезть в щель под заводским забором, подкопав сугроб. Удалось доползти до харкающего чем-то в глубине литейного цеха. Петька набрал целый таз угольного крошева. Целый таз. Они бережно тащили его к дому. Завернув в старую рогожу, обмотав веревкой, они катили этот медный помятый с боков таз, в котором еще в сентябре мама купала их каждый раз после дворовой возни. Счастливые и гордые добытчики тепла едва перебирали валенками рыхлый снег, проваливаясь в него по колено. Поземка, стелившаяся по Неве, злобно пинала их в спины. Заводской охранник стоял на приземистой вышке. Где-то там в темноте. И вот бы удивились мальчики: дуло винтовки примерзло к заскорузлой, в царапинках, скуле охранника. Из носа свисала ледяная сопелька. Человек хотел подстрелить Петьку, пока тот полз до угольной кучи, но вместо этого глубоко вздохнул и умер.
    Мальчишек нашел дворник Руслан. Уже припорошенные снегом, Коля и Петя лежали в сугробе на набережной, почти у самого дома. Крепко обнимали таз с углем и чуть дышали.
    Ироды безмозглые! Убить вас, окаянных, мало! Дождетесь у меня, - мать сипло ревела, растирая ноги-льдышки двух своих сыновей. Да-да-да, убить их надо. Ишь ты, ишь ты, нечего казенное воровать. Худо будет, худо, - шамкал дед, выплывая из темноты коридора. Ой, типун тебе, старый. Не сглазь, - пергаментные губы деда беззвучно шевелились.
    Через час стало ясно, что с детьми обошлось. У, дурачки, - мама одарила их звучными подзатыльниками, крепко прижала к груди. Пришел дворник, принес кусок сахарина. Осколок довоенной роскоши буро поблескивал. Спасибо, Руслан Ахметович, - взгляд матери уперся в пол, - я к вам зайду, как управлюсь... Дед, дернув расшатанными хрупкими суставами, скрылся в другую комнату, бормоча что-то дикое.

    День-ночь, день-ночь, день-ночь, дня мало, ночь вечна. Каждую пору твоего сплющенного тельца раздирает голод. Выворачивает тебя наизнанку. Лижешь мерзлые кухонные щели, в которых едва уловимы запах жаркого и брызги масла.

    Через день к ним в квартиру постучала Клава-дружинница. Похожа на снеговика в своей дубленке и мохнатой ушанке. Коля и Петька сидели в куче тряпья прямо на плите, мрачно обгрызая ногти. Мама ушла, ребята? На завод, смена... Животы мальчиков предательски забурчали. Клава покосилась на деда - истуканом замер на подушке рядом с плитой. Его лицо покрывала взлохмаченная сизая поросль. Старик вдруг с жадностью зачмокал губами и зыркнул на девушку. Она вздрогнула. Мальчики, пойдем со мной. Не-а, маму ждем. Она знает. Неужели вы не помните? Сегодня же Новый год!

    В бомбоубежище через квартал был праздник. Пахло чем-то щекотно забытым и вкусным. Тети и дяди в военной форме пели хорошие песни, танцевали и играли с куклами на веревочках. Мальчики и девочки смотрели и слушали внимательно, смеялись и много думали, напряженно внюхиваясь в сырой воздух подвала. Что так может пахнуть? Появился человек в белом халате и бородой из мочалки. А теперь, дорогие дети, вам с Большой земли привезли подарки! Петька сжал колено брата. Все затаили дыхание. В руках оказались бумажные кульки. Там шуршали пакетики с маленькими прозрачными шариками - леденцы. И три оранжево мягких ароматных мячика. В каждом кульке. Это что? - Петя задохнулся от восхищения. Фрухты, - но Коля был не уверен, - мандрины. Я их ели прошлым летом. А я нет! Ел - забыл просто. Не, такое не забудешь. Ребята осторожно засунули по одному мячику целиком в рот. Щеки раздулись аэростатами. Коля и Петя боялись двинуть челюстями. По подбородкам потекли слюни. Мальчики зажмурились и разом надкусили кожуру. Через минуту они вытирали пальцы и облизывали липкие губы. Показали друг другу языки. Бережно спрятали под свитера кульки - крепко прижали к груди.

    Дома ничего не изменилось. Тревогу еще не объявляли. Стемнело. Морозило. Но теперь на подоконнике на кухне лежали две горки леденцов и четыре мандаринины. Ребята сосредоточенно туда не смотрели, наблюдая за кривляниями теней на стенах. Плита под ними растекалась теплом. Дед похрапывал. Но потом перестал. Они ждали, когда придет мама, и тогда можно будет... Старик полз к подоконнику. А ну, гад, на место,- зашипел Коля. Старик полз на четвереньках, очень медленно, и скулил. Не трожь, мандрины!- запищал Петька. Но тот полз. Мальчики спрыгнули с плиты и стали давить деда к полу. Борьба велась молча. Вдруг дед рванулся, отшвырнув назад внуков, и схватил два мандарина. Запихал в рот. Дети кинулись на него. Он успел засунуть еще один оранжевый мячик. Сто-о-ой! Коля и Петька повалили деда на пол. Что-то звучно хрустнуло. Старик по-цыплячьи дернул головой и затих. Выкатилась раздавленная мандаринка. Мальчики разделили ее пополам и съели. Залезли на плиту. Они ждали маму.

    На подоконнике плавал в лунном свете последний мандарин и сверкали горки леденцов.

назад, к текстам


часть 3


часть 4

Сфинкс

    Помыв ноги, он заснул. Над ним сонно жужжал вентилятор, и его мерное кружение надолго околдовало рыжих тараканов. Очарованные, они замерли на обшарпанных стенах комнаты в шахматном беспорядке, не успев разгадать последней загадки старца: когда песок станет водой.
    В комнату вкрадчиво вползли сумерки, размыв границы вещного пространства до полузабытья. И зеркало на резной дверце шкафа помутнело. Старец не владел часами - часы в его присутствии забывали ловить время.
    Сколько ему могло быть лет? Соседи гадали, надсаживая глотки в яростных спорах на кухне, и не знали - сколько. Жильцы умирали, съезжали, сходили с ума, а он оставался, как и тараканы. Но даже они не знали, ибо жили, забывая.
    Сейчас он мог и не ложиться на свой дряблый диван. Заварил бы и налил в стакан смолистого на вкус чая, задумчиво разглядывая, как медного цвета катышки чаинок оседают на дно, а пар от кипятка неуловимо скручивается в спираль. Не заварил, сразу лег и заснул.
    Но сны, надо признать, давно не сплетали для него чудного венка воспоминаний. Его память хранила лишь беспамятство. И все усилия старца что-либо воскресить равнялись силе сквозняка, едва колыхавшего пыльные портьеры на окнах. Может, он и вспомнил бы, но мозг желал покоя, сердце желало покоя, и душа его растворилась в безмолвии.
    А когда-то он буйствовал. Но это было давно. Очень давно. Очень...

назад, к текстам

Нарцисс

    Вернуть утраченное восприятие.
    Скользить по выпуклостям и ямкам, черпая силы в тенях, и выявить полутона в пограничном пространстве. Отыскать пропавшую пуговицу, отодвинув диван, и увидеть пыльного солдатика - сколько лет он ждал своего возвращения. Я пью утром кофе, ощущая горьковатый привкус и... просто пью, не ожидая от этого процесса никаких толчков. Нет превращения - буднично. Так каждый раз смотришь в зеркало, выдавливая пасту на зубную щетку. Какого превращения можно ожидать от каждодневной процедуры умывания? Да и нужно ли ожидание. Закровит ли однажды истощенная авитаминозом десна, начнется ли насморк или вскочит прыщик на подбородке - эти мелочи предсказуемы, хотя и неприятны.
    Так чего же или кого я жду, каждый раз с неослабеваемым любопытством всматриваясь в зеркало. Уж, конечно, не голливудского бреда. Там зеркало словно глянцевая обложка модного журнала. Пощекотать нервы - блеф. Зеркала от нас ничего не прячут, ничего не рассказывают, некуда не ведут. Но манит, манит к ним. Это так просто - увидеть свое отражение, привычный взгляд, и все же надеешься на чудо. Еще чуть-чуть и отражение вдруг подмигнет тебе вне твоего участия. И всё станет на свои места. Ты - Бог.

назад, к текстам


Вместо эпилога

Полуфраза

    Разнеженный, он распластался на раскаленных камнях, вдыхая суховейный с горчинкой воздух. Его тонкое тело подрагивало от жаркого прикосновения солнца в такт невидимому ритму, что издавала земля, замедлив свое вращение до полузабытийного вещего сна, в котором все вещи перестают нести свой знак и превращаются в ничто.
    Он забыл пройденный путь, окольцевав самого себя, и оставленный им на песке след испарился, будто облако в прозрачной мертвенной выси, где развертывает свой исток дорога к звездам.
    Змей ждал, когда подрастут крылья.